— Когда я только начинала работать с видео, музыка очень помогла мне запечатлеть самое сложное –– человеческие эмоции. Это было крайне важно для меня, так как религия, социополитическая повестка доминировали в моих работах, и музыка стала способом нейтрализовать этот нарратив. Музыка как форма искусства совершенно не нуждается в переводчиках, и одновременно это совершенно уникальный для каждого опыт, пробивающий любые барьеры и различия. Мне же было важно рассказать в своих работах об исламской культуре и иранском обществе, и при этом остаться на едином с западном зрителем уровне понимания и сопереживания. Музыка помогла мне «интернационализировать» мое творчество, облегчила зрителю задачу идентифицикации себя с моими историями и персонажами вне зависимости от расовых и культурных бэкграундов.

— Признаюсь, у меня очень ограниченные познания в сфере европейской классической музыки. В колледже я взяла пару курсов, посвященных классике, и в целом имею представление обо всех западных композиторах. Но после учебы я многие годы провела за изучением персидской и арабской классической музыки. Мой недавний фильм, кстати, посвящен Умм Кульсум, абсолютной иконе классического вокала в арабском мире. Тем не менее, я очень хорошо помню тот день, когда Маркус Хинтерхойзер, интендант Зальцбурга, подарил мне набор дисков с записью «Аиды» под руководством Риккардо Мути. Честно говоря, мне потребовалось какое-то время, чтобы расслушать эту музыку, но теперь она вызывает во мне самую острую эмоциональную реакцию. Я нахожу ее безмерно трогательной.

— Первое сильное впечатление от «Аиды» –– это хоровые сцены. Например, сцена в храме во втором акте, когда Радамес готовится получить благословение от Рамфиса и священнослужителей перед походом на войну. Ангельский голос жрицы, за которым следуют остальные женские и мужские голоса, создает невероятную магию на сцене. Есть у меня любимые моменты и у главных персонажей оперы: ария Аиды в финале первой сцены первого акта, отчаяние Амнерис от осознания неминуемой смерти Радамеса. Весь финал Радамеса, перед самой его смертью – я в слезах каждый раз, как слышу.

— Самое существенное –– в кино ты всегда в полном контроле над сценарием. Ты контролируешь каждую секунду звуковой дорожки, решаешь, когда музыка звучит, а когда стихает. Смена ракурса всегда помогает тебе настроить будущего зрителя на нужный лад. В опере перед тобой огромная сцена, и у тебя крайне мало рычагов влияния на фокус зрителя. Кроме, разве что, с помощью света.

Вообще мне кажется, опера вынуждена сражаться с куда более значительными ограничениями, чем визуальное искусство или кино. Музыка и либретто уже написаны несколько столетий назад, так что ты уже ничего не можешь поделать в плане развития сюжета и порядка сцен. Поэтому главная задача режиссера –– найти оригинальную интерпретацию происходящего и придумать новые решения для декораций, костюмов, хореографии. Но признаюсь, я наслаждаюсь процессом, невзирая на эти рамки –– а может, даже и благодаря им. Я родилась и выросла в Иране, где все общество опутано такой колючей проволокой авторитаризма, что ты учишься творить даже в таких условиях. Может показаться смешным, но чем больше у тебя ограничений, тем легче тебе найти свободу и вдохновение в своем творчестве. Для меня это всегда работало именно так.

В Зальцбурге мы делаем в высшей степени стилизованную «Аиду». Это относится и к хореографии, и к пластике артистов –– главных солистов, миманса, хора –– вообще всех. И я чувствую, что позволяю своему творческому началу развернуться здесь в полной мере. В храмовой сцене первого акта мы выводим на сцену верховную жрицу с мечом, и ее сопровождают хористки в костюмах служителей храма, хотя традиционно в «Аиде» женские хоровые номера исполняются из-за сцены. Но я принципиально хотела, чтобы эти женщины «от бога» вместе с мужчинами участвовали в этой ужасной церемонии подготовки к войне.

Еще я очень хотела бы, чтобы зритель воспринимал эту постановку как эксперимент, который проводит визуальный художник над малознакомым ему жанром. Художник, чей родной язык далек от языка оперы, и который, тем не менее, жаждет исследовать эту форму искусства, и что его «неопытность» может сыграть ему на руку и привнести новый взгляд на застывшую во времени работу.

— Чем глубже я изучала историю создания этой оперы и реакции на ее премьеру, тем больше у меня появлялось интерпретаций того, каков был первоначальный замысел композитора. Самая распространенная точка зрения: Верди создавал мир Древнего Египта как зеркало его собственной культуры –– культуры Европы, тогда как Эфиопия трактовалась как неевропейский «чужак». Для широкой же аудитории, первое впечатление –– это авторитарный, безжалостный, насквозь религиозный Египет, в котором властвуют нетерпимые жрецы, чья цель –– поработить своего африканского соседа, не очень хороший образ для обеих наций. Отсюда частые упреки в адрес «Аиды» в ориентализме и типичной для Европы «экзотизации» Африки, особенно со стороны интеллигенции Ближнего Востока. Во многом это правда, так как опера была написана, прежде всего, чтобы развлекать европейцев, живших в Каире. Поэтому первоначальные декорации и костюмы были далеки от аутентичности.

Отсюда вопрос: действительно ли Верди критиковал современность этой оперой? Был ли он расистом? Ориенталистом? Одно понятно: несмотря на всю противоречивость, опера остается произведением невероятной мощи, как в музыкальном плане, так и тематически. Ее сквозные темы понятны любому. Актуальна «Аида» и сейчас: только посмотри на ситуацию с религиозным фанатизмом в мире. Насилие со стороны государства и тирания тоже никуда не делись. Запад продолжает демонизировать незападные культуры, особенно мусульман, которых по-прежнему изображают как варваров, низшие народы, при этом забывая о собственном жесточайшем колониальном прошлом. В нашей «Аиде» мы меньше всего хотим показывать пальцем, или делать какие-то однобокие политические высказывания –– наоборот, меняя идентичность целых групп и этносов, привнося западный контекст в оперу, я хотела бы показать всю сложность сюжета и истории в целом.

— В нашей интерпретации, египтяне –– это некий гибрид Запада и Востока, а прототипами персонажей из Эфиопии стали сегодняшние беженцы. Вся религиозная когорта «Аиды» –– это микс из мусульман, евреев и православных христиан. И для нас важно было сделать отсылку к эпохе, смешивая архаичное с современным.

— Бесспорно, мой опыт жизни в эмиграции и моя собственная политическая ситуация повлияли на мое видение «Аиды». Мне близка главная героиня как женщина, вынужденная жить в изгнании и ностальгирующая по своей родине. Моя судьба похожим образом была предопределена против моей воли, сформирована религиозным и политическим контекстом и волнениями после Иранской революции. И я испытываю схожую фрустрацию, боль и отвращение к любым формам религиозного фанатизма и диктатурам.

— При всех трудностях, с которыми я сталкивалась, для меня это был по-настоящему трансформативный опыт. Весь мой опыт основывался на эмоциональной опустошенности, злости, ярости, ненависти по отношению к диктатуре в моей стране, не позволявшей таким, как я, возвращаться на родину, общаться с близкими. Жить в стране, где я выглядела бы, как все остальные вокруг меня. Говорить на одном со всеми языке. Всего этого у тебя больше нет. Но проходили годы, и степень моей ярости и ностальгии по родине стала отправной точкой к принятию моей кочевнической жизни. Я примирилась с местами, в которых я жила, с людьми, которых я узнавала. Начала пускать новые корни. Сегодня я почти не думаю о возвращении в Иран.

— Совершенно верно. Когда я фотографирую или снимаю фильм, в кадре я тяготею к выражению эмоций мощному, но деликатному, не сверхдраматичному или чрезмерно театральному. Свои объекты в кадре я прошу выразиться глазами, не жестами. Возможно, это все мой исламский бэкграунд, и то, как себя ведут женщины в обществе, как они все время вынуждены скрывать свои эмоции, но при этом всегда осознают, какой мощной силой они обладают –– провокативной, сексуально и политически взрывоопасной.

— Аида, прежде всего. Мне понятно ее стремление воссоединиться с близкими, ее боль и ностальгия по родному месту. Мне нравится и Амнерис, за ее упрямство и эгоизм пополам с ранимостью и способностью принять поражение. Мне нравится, что женщины в этой опере –– такие мощные фигуры. Это уже не просто женские персонажи, это настоящие индивидуальности. Если тот же Радамес разрывается между военным долгом и страстью к Аиде, то Аида и Амнерис всегда верны своему выбору и никогда не оглядываются назад, пусть даже обе и терпят в итоге неудачу.

— Я сперва не очень хотела работать с собственными видео для постановки. Не была уверена, так ли это необходимо. Но потом мы сняли несколько новых сегментов, и оказалось, что они очень хорошо дополняют спектакль с точки. зрения нарратива и стилистики. Видео не очень много: в эфиопских сценах, для расширения их истории (в опере они просто показаны как рабы на победном марше); еще будут видеоработы в сцене суда над Радамесом –– мне важно было показать служителей культа, которые в этот момент находятся за кадром для зрителя. Мы сняли все видео в Вене с помощью великого австрийского оператора Мартина Гшлахта, моего давнего творческого партнера. Роли у нас исполняли беженцы из стран Ближнего Востока и Африки. А в роли жрецов-мужчин мы использовали австрийских профессиональных актеров.

— Когда мы готовили концепцию спектакля вместе с хореографом Томасом Вильгельмом, нам показалось очень важным сделать из балета не просто танцевальный номер, а настоящую сценическую интервенцию. Не зрительского развлечения ради, а для того, чтобы показать травестийность происходящего –– хотя соглашусь, что изначальная задача балета посреди этой оперы была чисто развлекательная. Наши танцовщики в звериных черепах, невидимые для героев оперы, носятся по сцене словно призрачные демоны, следящие за абсурдностью происходящего, но не принимающие ничью сторону.

— Я бы не охарактеризовала ее как беспросветную, нет. Равно как не думаю я, что «Аида» в принципе писалась как безнадежная история. Эта опера –– прекрасное размышление о человечности, которая побеждает политическую и религиозную тиранию. Взгляните на Радамеса и Аиду, умирающих вместе, в тишине и покое, принимающих свою судьбу с достоинством и благородством –– это ли не пример бесконечно печальный, но одновременно и полный надежды и веры в истинность чувств.